Пороть лихих чертей

О последнем романе Юрия Мамлеева "Вселенские Истории"

Сколько мир стоит, Мамлеев пишет. Сочинения его ходили в самиздате и в пересказе, пугая одних чернухой, привлекая других глубинами эклектичной метафизической системы. В 1966 году появился "черный", как его называли, роман "Шатуны", полностью издать который по-русски осмелилась только "Третья Волна" в 1988, когда стало можно и не такое. С 80-х Мамлеев печатался постоянно, и вплоть до десятых годов его романы и циклы рассказов складывали практически монолитный корпус, замешанную на Веданте библиотеку метафизического абсурда. Как правило, каждый рассказ из старых циклов - "случай" в хармсовом понимании, короткий рассказ о необычайном. И не так давно истории о живых трупах, потаенных пивных и подпольных мистиках стали уже открыто для всех, а не только для круга внимательных почитателей, собираться в рассказы о Родине.

Вера в Россию как в обетованную землю звучит в каждом крупном тексте Мамлеева последних лет. В ней не всегда комфортно чувствуют себя привычные читателю мамлеевские типажи, знаменитые своей тотальной ущербностью, но куда же без них? 10 лет назад Мамлеев написал полуобморочное "Блуждающее Время", в котором интеллигентный юноша нулевых блуждает по эпохам - и в конце-концов оказывается одним из главных героев мифа об Эдипе, совсем не тем, кого принято ставить в центр повествования. И точно так же, чуть сменив роли, несколько персонажей "Шатунов" проникли в последний роман, "Вселенские Истории", который вышел в Москве только что. Роман составляют три новеллы, и первая, о толерантном людоедстве, напоминает о мальчике Пете, который варил суп из себя самого, во второй появляется загадочный дед Коля из "Шатунов".

Набор персонажей и весь образный мир Мамлеева за 50 лет писательства стал предсказуем, но не наскучил. Он сводится к диалектическому конфликту Убежища, или "метафизического Гнезда", и цивилизации, назначение которой - кастрировать все живое. Целый цикл Мамлеева, "Американские рассказы", посвящен цивилизационной цензуре, которая репрессирует, если верить автору, все внефизиологические интересы.

Механизмы этой материалистической цензуры раскрывает второстепенный персонаж "Вселенских Историй", современный художник Га. Ровесник Мамлеева, которому уже за 80, Га зарабатывает миллионы на "концептуальных картинах". "Любой идиот может такое нарисовать", - говорит художник Га, и втайне от всех пишет нечто настоящее и новое. Втайне - потому что такие вещи подрывают основы бизнеса и великого шарлатанства...

Сюжет opus magnum Сологуба, "Творимой Легенды", мог бы принадлежать Мамлееву. Сходство конструкции символистского романа с любимыми мотивами Мамлеева бросается в глаза: уединенная дача и остров королевы Ортруды, путешествия на планеты, школа мертвых детей и зловещая, темная власть черни - все это очень близко Мамлееву, которого Игорь Дудинский на презентации "Вселенских Историй" назвал последним писателем Серебряного века.

Мамлеевские книги десятых годов, "Русские походы в тонкий мир", "Империя духа" и "После Конца", читать было не очень легко. Тем, кто хорошо знал Мамлеева, от резкой смены стилистики. Привычные по огромному корпусу рассказов приметы "мамлеевщины" вроде полоумных котов, гробов и старичков-хохотунов, редко и не всегда метко рассыпанные по новым текстам, резали глаз. А те, кто читал Мамлеева впервые, шарахались лубочности и схематичности. Впрочем, мамлеевские схемы "ада вокруг нас" и "грядущей России" похожи не на невменяемо слабые черновики романа о дьяволе Булгакова, а, скорее, на последнюю часть 2 тома "Мертвых Душ". Последние тексты, включая и новый роман - это специфическое, избавленное от барочных завитков и эмоционального драйва cтариковское письмо, лишенное тяжелого груза лишних слов. Такая же метаморфоза произошла с Маканиным, который с годами лишился стилистической тяжеловесности, его письмо стало прозрачным и легким. И кстати, будет интересно дождаться такого письма от Прилепина лет через 30.

"Вселенские Истории" состоят из трех новелл, поначалу не связанных. Только в конце персонажи оказываются сквозными и три истории связываются в единый узелок на карте России. А Россия - центральная героиня Мамлеева с самого начала карьеры. Знаменитая фраза "Федор рыл ход к Фомичевым" из первого романа "Шатуны" подводит проницательного читателя к неопределенной, бессловесной стихии русского сна, вечного Dostoevsky trip'а, на чем стоит русская почва и не колеблется. Фамилия Федора была - Соннов.

В этом сне и живут любимые персонажи Мамлеева. "Русские походы в тонкий мир", для свершения которых студентик Русанов опускается в потаенную Россию по стволу березки, очень похожи на галлюцинаторное "Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии" Ал. Богданова. Роман "После Конца", в котором герой попадает в далекое будущее, на пир мертвецов после конца света, напоминает бредовую реальность "Глобального Человейника" Ал. Зиновьева. Бред мертвящего материализма, по Мамлееву, исходит из Острова Смерти. Как объясняет последний роман, этот остров смерти - западная цивилизация (у Зиновьева - "Большой Запад").

Первая новелла "Вселенских Историй" рассказывает об одном случае, произошедшем в наше время в центре Объединенной Европы. Благополучный "интернациональный европеец" Эдди дал объявление, которым приглашал "человека, который хочет, чтобы его съели, на дружеский ужин". На призыв Эдди откликнулся Фридрих, и его желание благополучно было исполнено. Эдди приобрел всемирную славу, написал книгу и беспокоило его только одно: почему газетчики постоянно спрашивают о причинах беспрецедентной акции. Никаких причин не было. Просто встретились, поели, и все - так отвечал Эдди.

Во второй новелле девица Зея, которая в своем полусне знала только сомневаться в собственном существовании, попадает в метафизическое "гнездо". В нем происходит преображение обычного полоумного и ничем, кроме странностей, не примечательного мамлеевского персонажа. При поддержке "метафизических" Зея осознает собственную бесконечность; случай для Мамлеева почти уникальный. Мамлеевская доктрина "России Вечной" изложена здесь на хорошо знакомом автору материале подпольных кружков, и форма новеллы выгодно отличается от костлявых диалогов персонажей последних романов, будто бы переехавших из "Что Делать".

Сеть этаких "гнезд", почти подпольных квартир, в романе Мамлеева является антиподом "острову смерти", с которого приезжает в Москву герой третьей и самой насыщенной новеллы проповедовать пришествие Антихриста. Разумеется, в Москве он терпит необъяснимое для него поражение даже не от "метафизических", а от простых граждан, которые мигом понимают, чем пахнет. На фоне лекций шустрилы Альфреда три сюжета связываются вместе, все герои, кроме политкорректных людоедов, встречаются в Москве, "огромном и таинственном городе, вместившем в себя все мыслимое и немыслимое", и тут Мамлеев наконец не выдерживает.

В эпилоге Мамлеев повышает градус до профетического. Он грозит катастрофой, которая разрушит бредовую цивилизацию материализма, и московские метафизики на своем пиру уже готовятся пороть чертей. И наконец, на пике почвенных страстей сквозь автора начинает прорываться великая русская литература. Оголенный скелет последних романов, чуть-чуть заросший мясом в новеллах "Вселенских Историй", оказывается арматурой не только для доктрины России Вечной, но и для русского классического письма. В финале романа, где фирменная мамлеевская наивная экзальтация достигает вершин, девушки выходят на крутой берег Оки и до слез поражаются широте и красоте родного края. Поразившись, они устремляют в отдаление свой загадочный взор. Кто ходил в школу, тот узнает первую и последнюю страницу хрестоматийного текста. Писатель Попов, тот, который из города К. на реке Е., когда-то переписал этот классический роман целиком. Зря старался, жертва постмодернизма. Так проникновенно, как Ю. В. Мамлеев, в России никто не пишет.